О революции

Ханна Арендт (1906 -1975)- немецкий философ еврейского происхождения, политолог и историк, основоположник теории тоталитаризма, студентка Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса, узница концентрационного лагеря... о революции и различии понятий свобода и освобождение.

Ханна Арендт

О революции

(Москва: Европа, 2011)



Современное понимание революции, неразрывно связанное с представлением об открываемом ею новом этапе ис­тории, с идеей совершенно новой исторической постановки, содержание которой ранее не было известно и которую надле­ жит осуществить впервые, можно датировать временем двух ве­ликих революций конца XVIII века. До той поры, когда дейст­вующие лица стали участниками событий, обернувшихся впос­ледствии революцией, никто из них ни в малейшей мере не подозревал, каким будет сюжет новой драмы. Однако по мере то­ го, как революция набирала обороты, и задолго до того, как всем стало ясно, закончится она победой или поражением, но­ визна этого мероприятия и его сокровеннейший смысл стано­вились все более понятными как самим актерам, так и зрите­ лям. Что же до главной интриги, то ею, бесспорно, стало рож­ дение свободы. В 1793 году, через четыре года после начала французской революции, когда Робеспьер, не боясь обвине­ ний, что он изъясняется парадоксами, смог определить свое правление как «деспотизм свободы», Кондорсе сделал обобще­ ние, уже известное всем, а именно: «Слово "революционный" не может быть применено к революциям, целью которых не яв­ ляется свобода»10. То, что революции должны были возвестить о наступлении совершенно новой эры в истории человечества, было подтверждено введением нового республиканского ка­ лендаря, в котором год казни короля и год провозглашения рес­ публики принимался за первый год нового летоисчисления.

Таким образом, главным в современных революциях яв­ ляется соединение идеи свободы с опытом начала чего-то нового. А поскольку в сознании свободного мира свободу принято ставить выше справедливости, то именно свобода, идея кото­ рой сама порождена революцией, может служить тем критери­ ем, с помощью которого можно пытаться отделить подлинные, реальные революции от неподлинных и нереальных.

Здесь я считаю уместным сделать паузу, дабы избежать распространенной ошибки и не начать обсуждать наиболее поздние проявления революции.

Итак, рассмотрим революцию в одном из ее исторических ракурсов.

Освобождение и свобода - не одно и то же. Освобожде­ ние может быть условием свободы, однако оно не ведет к ней автоматически. Понятие свободы, заключенное в идее освобо­ ждения, может быть только отрицательным. И тем самым стре­ мление к освобождению не тождественно желанию свободы. Все перечисленное может показаться трюизмом. Однако если эти избитые истины часто подвергают забвению, то именно по­ тому, что на первом плане обычно оказывается освобождение, тогда как свобода отступает на второй план или вовсе уходит в тень. Идея свободы всегда занимала важное и весьма противо­ речивое место в истории философской и религиозной мысли. Причем как раз в те века (начиная с упадка Античности вплоть до Нового времени), когда политической свободы как таковой не существовало и человек, по причинам, которых мы здесь не будем касаться, не занимался этой проблемой. Так сложилась ситуация, когда под «свободой» привыкли понимать не собст­ венно политический феномен, но более или менее произволь­ ный набор неполитических видов деятельности, дозволяемых и гарантируемых тем или иным государством.

Свобода как политический феномен появилась одно­ временно с греческим полисом. Со времен Геродота под поли­ сом понималась такая форма политической организации, в ко­ торой отсутствовало господство одних граждан над другими11. Понятие отсутствия господства обозначалось словом «исоно- мия», и его главной особенностью - отличием от других терми­ нов, описывавших известные грекам формы правления, - было отсутствие корня, означавшего «власть» (как то «архия» от άρχειν - предводительствовать, начальствовать - в «монархии» или «олигархии» или «кратия» от κρατειν - быть сильным, иметь власть, править - в «демократии»). Полис ассоциировал­ ся с исономией, а не с демократией. Само слово «демократия», которое уже в то время означало власть большинства, было за­ пущено в оборот теми, кто не принимал исономии и рассуждал приблизительно так: «То, что вы называете "отсутствием" гос­ подства, есть на самом деле только иная его форма; это - худ­ шая форма правления, а именно власть демоса»12.

Тем самым равенство, которое мы вслед за Токвилем привыкли считать угрозой свободе, первоначально было прак­ тически тождественно ей. Однако равенство, которое подразу­ мевается термином «исономия», в рамках закона не было иму­ щественным равенством - хотя такого рода равенство до неко­ торой степени выступало условием для всякой политической де­ ятельности в античном мире, где политическое поприще было открыто только для тех, кто владел собственностью и рабами, - оно было равенством тех, кто составлял группу равных. Исоно­ мия обеспечивала ισότης, равенство, но вовсе не потому, что все люди были рождены или сотворены равными, но, напротив, по­ тому, что люди по природе своей φύσει, не равны, и нуждаются в искусственных институтах, в полисе, который благодаря сво­ им νόμος, законам, сделал бы их равными друг перед другом.

Равенства не существовало, кроме как в той особенной политической области, где люди контактируют как граждане, а не как частные лица. Это различие между античным понятием равенства и нашим представлением о нем, согласно которому люди рождаются равными и становятся неравными из-за соци­ альных и политических условий, или, другими словами, - из-за институтов, созданных человеком, едва ли можно преувели­ чить. Равенство в понимании греков, исономия, была достоянием самого полиса, а не индивида, и равными становились по праву гражданства, а не по праву своего рождения. Ни равенст­ во ни свобода не понимались людьми как свойства человече­ ской природы. Ни первое ни второе не было φύσει, дано от природы, и не развивалось само по себе. И то и другое являлось νόμα*, условным и искусственным, результатом соглашения, свойством мира, сотворенного человеком.

Греки считали, что никому не дано быть свободным ина­ че как среди равных себе, а посему ни тиран, ни деспот, ни до­ мохозяин** - несмотря на то, что они были полностью освобо­ ждены и не испытывали принуждения со стороны других, - не были по-настоящему свободны. Смысл геродотовского уподоб­ ления свободы отсутствию господства состоял в том, что сам правитель не считался свободным; возлагая на себя бремя упра­ вления другими, он тем самым лишал себя общества равных ему, среди которых он мог быть свободным. Иначе говоря, он разрушал само политическое пространство, а итогом этого яв­ лялось исчезновение свободы, которая отныне не существова­ ла ни для него, ни для тех, кем он правил.

Причина, по которой политическая мысль греков столь настойчиво подчеркивает взаимную обусловленность свободы и равенства, заключается в том, что свобода должна была про­ являться в определенных видах человеческой деятельности, и

* Законы (лат.). - Прим. ред.
* Имеется в виду отец семейства, который может обладать властью сразу в

трех ипостасях: 1) как отец над детьми, 2) как муж над женой, 3) как госпо­ дин над рабами. Этот вопрос подробно разбирается в первой книге «Поли­ тики» Аристотеля. - Прим. ред.

чтобы эта деятельность не осталась незамеченной, необходи­ мы были люди, которые могли бы наблюдать за ней, судить о ней и вспоминать ее. Жизнь свободного человека требовала присутствия других. По той же причине сама свобода нужда­ лась в определенной территории, на которой люди могли бы собираться вместе - в агоре, на рыночной площади или же в по­ лисе - собственно политическом пространстве.

Чтобы осмыслить политическую свободу в современ­ ных понятиях, мы первым делом должны отметить вполне оче­ видный факт, что Кондорсе и другие люди революции, провоз­ глашая, будто целью революции выступает свобода и что рож­ дение свободы знаменует начало новой эры, скорее всего не имели в виду те свободы, которые мы сегодня связываем с кон­ ституционным правлением и которые с достаточной точно­ стью можно обозначить как гражданские права. Ибо ни одно из этих прав ни в теории ни на практике не было результатом ре­ волюции13. Даже право участвовать в управлении на основании того, что уплата налогов как бы сама по себе предполагает пред­ ставительство во власти. Гражданские права вытекали из «трех великих и первичных прав: жизни, свободы и собственности», по отношению к которым все остальные права были «произ­ водными правами, то есть возмещениями или средствами, к ко­ торым часто прибегают с целью более полного обретения и ис­ пользования реальных и основных свобод» (Блэкстон)14.

Не «жизнь, свобода и собственность» сами по себе, но признание их неотъемлемыми правами человека - вот что бы­ ло настоящим завоеванием революции. Так обстоит дело и се­ годня. Когда революция распространила эти права на всех лю­ дей, свобода явилась не чем иным, как свободой от несправедливых ограничений, то есть по сути свобода была приравнена к свободе передвижения - «без заключения в тюрьму и других ограничений, накладываемых не иначе как в соответствии с за­ коном», - которую Блэкстон, в полном согласии с античной по­ литической мыслью, считал важнейшим из всех гражданских прав. Даже право собраний - главнейшее из всех политических свобод - еще в американском Билле о правах предстает как «право народа мирно собираться и обращаться к правительст­ ву с петициями о восстановлении справедливости» (первая по­ правка). Тем самым «право подачи петиций исторически явля­ ется первичным правом», и исторически корректная интер­ претация его должна читаться следующим образом: право соби­ раться с целью подачи петиций15. Все те свободы, к которым мы также должны присовокупить наши собственные требова­ ния свободы от нужды и страха, являются, конечно же, по сути своей негативными; они суть итоги освобождения. При этом они ни в коем случае не раскрывают действительное содержа­ ние понятия «свободы», которое, как мы увидим позднее, пред­ ставляет собой участие в публичных делах или доступ к сфере политической власти. Если бы революция ставила своей зада­ чей только гарантию гражданских прав, то ее целью была бы не свобода, но всего-навсего освобождение народа от разнообраз­ ных правительств, превысивших свои полномочия и посягнув­ ших на старые, привычные для всех права.

Главная трудность такого рода рассуждений заключает­ ся в том, что революции Нового времени всегда занимались од­ новременно и освобождением, и свободой. И поскольку осво­ бождение, плодами коего являются отсутствие ограничений и «свобода передвижения», действительно представляет одно из условий свободы (никто не в состоянии достичь свободы, если не может передвигаться без ограничений) - зачастую весьма трудно сказать, где заканчивается простое желание освобожде­ ния и освобождения от угнетения и где начинается желание свободы как определенного политического образа жизни.

Основа проблемы в том, что освобождение от угнетения может быть реализовано при монархическом (но не при тира­ ническом или деспотическом) правлении. Свобода же предпо­ лагает учреждение новой или, скорее, заново созданной формы правления. Свобода требует установления республики. «Глав­ ным спором этого дня является принципиальный спор между сторонниками республиканской и монархической форм правле­ ния»16. Ничто в действительности не обладает большей истин­ ностью и не подкрепляется таким количеством фактов, как это утверждение. Несмотря на то, что факты, увы, зачастую остают­ ся проигнорированными историками революций.

Однако сколь бы трудно ни было провести грань меж­ ду освобождением и свободой в каждом конкретном случае нашей истории, это не означает, что освобождение и свобода есть одно и то же или что гражданские права, завоеванные в результате освобождения, и есть собственно свобода. И это несмотря на то, что даже те, кто приложил свою руку и к делу освобождения, и к делу основания свободы, гораздо чаще склонны не проводить строгих различий между этими поня­ тиями. Но участники революций XVIII века имели на это пол­ ное право; сама природа их предприятия способствовала то­ му, что жажду «очарования свободы», как это однажды охара­ ктеризовал Джон Джей, и способность обрести свободу они открывали для себя только в акте освобождения. Те задачи, которые ставило перед ними освобождение, вынуждали их попутно заниматься политическими делами, а значит, они не­ избежно наталкивались на проблему политической свободы, которая распространяла на них свое очарование. Поскольку к подобному ходу событий люди не были подготовлены, от них трудно было бы ожидать полного осознания феномена нового явления. Груз всей христианской традиции - ни боль­ ше ни меньше - препятствовал принятию достаточно про­ стой истины: люди гораздо больше удовольствия получают от действий и поступков, которые они совершают, нежели от сознания выполненного долга.

Несмотря на все достоинства лозунга американской ре­ волюции: No taxation without representation («Никаких налогов без представительства в парламенте»), он определенно не излучал и малой толики того «очарования свободы». Лозунги не имеют ничего общего с произнесением речей и принятием решений, политическими дебатами и ведением публичных дел, размыш­ лением и убеждением - теми реальными действиями, которые требуют доведения означенного девиза до его логического за­ вершения: провозглашения независимости и основания ново­ го государства. Именно через этот опыт те, кто, по словам Джона Адамса, «были званы вопреки их ожиданию и принуж­ дены делать то, к чему они ранее не имели склонности», при­ шли к открытию, что «действие, и ничто иное, доставляет нам удовольствие»17.

Новый опыт свободы и стал, собственно, открытием ре­ волюции, или скорее заново совершенным открытием - он был достаточно хорошо известен во времена греческой и римской Античности, но после падения Римской империи был утрачен.

И этот сравнительно новый опыт - новый во всяком случае для тех, кто столкнулся с ним впервые, - был в то же время и опытом начинания чего-то нового. Вместе и то и другое - новый опыт и обнаруженная им готовность человека к новизне - явились исто­ ками того необычайного пафоса, который отличал американ­ скую и французскую революции; пафоса непрестанной акцентуа­ ции, что история человечества доселе не знала более грандиоз­ ных и значимых явлений; пафоса, который был бы совершенно неуместен, если бы речь шла только об успешном восстановле­ нии гражданских прав.

Только там, где присутствует пафос новизны и где но­ визна сочетается с идеей свободы, мы имеем право говорить о революции. Из этого следует, что революции представляют со­ бой нечто большее, чем просто успешно завершившееся вос­ стание, и что едва ли оправданно называть каждый coup d'etat* революцией или усматривать ее признаки в гражданской вой­ не. Угнетенные люди часто поднимают восстания. Многие ан­ тичные режимы могут быть поняты только как меры предосто­ рожности против восстаний порабощенной части населения, которая всегда внушала страх. Однако гораздо большие опасе­ ния за судьбу государства у древних вызывали гражданская вой­ на и распри между отдельными группами, и φιλία** Аристоте­ ля, которая, как он полагал, необходима отношениям между гражданами, воспринималась как надежное противоядие от них. Coups d'etat и дворцовые перевороты, в результате которых власть переходила из одних рук в другие, от одной клики к дру-

* Государственный переворот (фр.). ** Дружба, любовь (др. греч.).

гой, будучи зависимыми от формы правления, казались менее опасными, поскольку производимые ими перемены затрагива­ ли только правящую верхушку и причиняли минимум беспокой­ ства народу; но все же все они были хорошо известны и долж­ ным образом описаны.

Все эти феномены имели с революцией одну общую чер­ ту - они были неразрывно связаны с насилием. И именно поэ­ тому они часто с ней отождествлялись. Однако для характери­ стики феномена революции насилие уместно не более, чем для описания любого не столь значительного изменения. Только там можно говорить о революции, где изменение обретает чер­ ты нового начала, где насилие используется в целях учрежде­ ния совершенно иной формы правления, создания нового госу­ дарства, где целью освобождения от угнетения является по меньшей мере установление свободы. И хотя в истории всегда присутствовали те, кто подобно Алкивиаду* желал власти для самих себя, или же те, кто, как Катилина**, были тегит novarum cupidi, жадными до нового, остается фактом, что революцион­ ный дух последних столетий - а именно стремление освобо­ диться и построить новый дом, в котором могла бы поселиться свобода, - по своей сути беспрецедентен и не имеет аналогов в предшествующей истории.

* Алкивиад (450-404 до н. э.) - древнегреческий афинский государственный деятель, оратор и полководец. - Прим. ред.

* Луций Сергий Катилина (ок. 108-62 до н. э.) - глава заговора в Древнем Ри­ ме, который получил от него свое имя. - Прим. ред.