Возникновение и становление личности

Казалось бы каждый из нас про себя все знает… Но это не совсем так даже у взрослых людей. Как идентифицировать себя, как преодолеть страх, как провести самоанализ? Собственном опытом делится один из выдающихся мыслителей современной России Григорий Померанц.

Г.С. Померанц. Возникновение и становление личности 

3 марта 2008 г. философу, культурологу и востоковеду Григорию Соломоновичу Померанцу исполнилось 90 лет. Он родился в Вильно (Вильнюсе) в 1918 году. Окончил отделение русской литературы Института истории, философии и литературы. В 1949 арестован по обвинению в антисоветской деятельности и реабилитирован после смерти Сталина. Автор книг «Открытость бездне. Встречи с Достоевским», «Лекции по философии истории», «Образы вечного», «Великие религии мира» (в соавторстве с женой Зинаидой Миркиной) и других. 

В начале февраля в литературном клубе «Билингва» Григорий Соломонович Померанц прочел лекцию «Возникновение и становление личности». Григорий Соломонович Померанц начал со слов, что первый шаг к личности — это выход из толпы, которая поддается скоротечным влечениям и лозунгам, а заканчивается тогда, когда сливается с этой толпой. Век личностей возможен тогда, когда жизнь неустойчива, продолжал он и рассказал о себе, о становлении своего характера, о системе, которую приходилось терпеть, об увлечении Шекспиром и Стендалем, о пути к внутренней гармонии и грехе как потере контакта с собственной глубиной. 

«Мне было восемнадцать, я заканчивал школу и должен был написать сочинение на тему «Кем быть?» — говорит Григорий Померанц. — Я с первого шага отбросил то, что мне следовало делать, то есть выбрать свое место в сложившейся системе. Начиналось у меня, я помню, со слов: «В детстве я хотел быть извозчиком, а потом — солдатом». А кончалось словами: «Я хочу быть самим собой». И выбрал для дальнейшей учебы институт истории, философии и литературы. Одной литературы мне не хватало, стал обращаться и к живописи. В 1937 году Музей нового западного искусства, где сейчас Академия художеств, на Пречистенке, был для меня чем-то вроде храма, где я каждую неделю проводил часы, отмываясь от того потока грязи, который лился на меня на комсомольских собраниях, — исключительно по одному вопросу: о притуплении и о потере политической бдительности. В музее можно было стоять часами около картин. И сперва я понимал только Нуара. Потом я почувствовал интерес к Клоду Моне и научился смотреть на всех остальных импрессионистов, находить своеобразный художественный язык, то духовное содержание, которое художник пытался высказать. Я потом нашел путь и к искусствам, которые были за полем моего внимания. Музыкальным впечатлением, потрясшим меня, было лагерное. Меня потрясли сперва белые ночи, но кончилось лето, была тьма. И тут единственным просветом была музыка, которую тогда часто передавали по радио, Чайковского, довольно часто давали его симфонии. И вот при тридцатипятиградусном морозе по зоне, где все сидели в бараках и никто не высовывался, два меломана, один из них я, бродили между бараками и прослушивали целую симфонию с начала до конца». 

Григорий Соломонович Померанц закончил свою лекцию словами, что о личности можно говорить, если человек дошел до какого-то уровня своего сознания, где он уже не остается рабом поверхностных впечатлений и нужд. Рассуждая о личности, Григорий Соломонович часто обращается к своей жене, поэту Зинаиде Александровне Миркиной, духовный опыт которой считает глубже своего. 

О том, как выстроить внутренний мир и удержать общество от распада, как не бояться поступаться принципами и пропускать все теории через глубину сердца — наш разговор с одним из самых мудрых собеседников века. 

Заповеди личного мира 

— Григорий Соломонович, что значит чтение в жизни человека? В вашей жизни? 

— Если вспоминать мою собственную историю чтения, то сперва я просто читал, потому что ребенку хочется узнать что-нибудь интересное. Потом оторвался от детской литературы и перешел на советскую приключенческую. В какой-то момент мне эта остросюжетная белиберда надоела. Cледующий шаг — что-то сюжетное, но чтобы слова красиво сочетались — для этого сгодился Мериме. В 16 лет меня захватил роман Стендаля «Красное и белое» (незаконченный роман, сейчас издаваемый под названием «Люсьен Левен»). Это был первый герой, который был мне душевно близок — он был робким. Потом был период, когда я читал Шекспира и был сильно смущен трагедией «Юлий Цезарь»: Брут говорит, я ним согласен, Антоний — я тоже согласен. Я почувствовал, что я дурак. 

И начал отбирать то, что на меня производит более глубокое впечатление. То есть выстраивать свой внутренний мир. И мне нужна была уже именно такая литература, которая помогает его выстроить, чтобы не поддаваться первому впечатлению от всякой ерунды. У Шекспира в «Гамлете» я нашел слова, которые легли в основу моего внутреннего мира: «Вы можете меня расстроить, но не играть на мне...». 

И так постепенно у меня начали накапливаться заповеди моего личного мира. А потом, в 20 лет, образовалась «группа духовного поиска» — Тютчев, Толстой, Достоевский. Достоевский стал моим любимым писателем. 

Вот примерно так через книги шло формирование моей личности. Конечно, многое жизнь добавляла. Но главные ориентиры, при отсутствии церкви, мне дала русская литература. 

Равновесие бездны 

— А как вы пережили два таких некнижных периода, как лагерь и война? 

— В лагере трудно только первый год, пока не освоился. Возраст у меня был подходящий. Когда мальчик попадает в лагерь, он может быть искалечен, обстановка там отвратительная. Но я был 30-летним. В лагере был подобран очень неплохой состав людей, с которыми можно побеседовать. К тому же меня спасало — и в лагере, и на войне — чувство красоты природы (северное сияние, непрерывные белые ночи). Оно у меня было развито тем, что в студенческие годы я, как в церковь, каждую неделю ходил смотреть импрессионистов. 

А однажды зимой со мною в лагере произошел какой-то скачок: я начал понимать настоящую, симфоническую музыку. До этого до меня доходило только что-то попроще вроде «Болеро» Равеля. А тут, когда по радио то и дело передавали Чайковского, я втянулся. Надевал валенки, выходил: тихо, все сидят в бараках, мороз 35 градусов, слышимость хорошая. 5-я симфония, 6-я симфония. 

— Так вы скажете, что и на войне было хорошо? 

— Войну я начал ополченцем на окраинах Москвы. Затем меня отправили на северо-западный фронт, где меня покалечило. Врачи сказали: организм молодой, все выправится через полгода, пошлем в военную школу. И, наконец, в развертывающейся после боевых потерь стрелковой дивизии прикомандировали к редакции внештатным корреспондентом (я окончил литературный факультет). Для меня лазить по передовой было самое разлюбезное дело. Тем более что это был единственный способ себя поставить. Приходит какое-то нелепое существо в шинели не по росту и в ботинках с обмотками, но статус его сразу повышается, если идешь на передний край, при том, что можешь не ходить. 

— Вы не боялись? 

— Однажды я пошел из редакции, окопавшейся прямо в степи, к поселку, в котором потом капитулировал Паулюс, увидел издали, что его бомбят, и ужасно испугался. Это был нелепый страх, далекая бомбежка меня никак не могла захватить. Во мне сработало то, что я называю, психической травмой ранения. Обычно непосредственно под огнем я всегда держался хорошо. А тут у меня было шоковое состояние. Только привычка анализировать себя и держать все под контролем разума помешала мне броситься бежать. Я думал, как побороть страх. И вспомнил, как года за четыре до этого пытался решить паскалевский вопрос, мною воспринятый от Толстого, Тютчева и Достоевского. Вопрос о том, что есть единичная человеческая мысль и вся культура перед бесконечностью пространства и времени. 

— Что вас заставило искать ответ на паскалевский вопрос? 

— Меня в 16 лет поразила тангенсоида, математическая кривая, которая уходит в бесконечность, а потом из нее вылезает. Так, кусок тригонометрии, никто не приходит в ужас. А я пришел. Потом узнал, что такой ужас испытывал Мартин Бубер. Я почувствовал, что мне не решить эту проблему, и отложил ее: вырасту-поумнею. А в 20 лет подряд читал Тютчева, Толстого, Достоевского и увидел, что все они ушиблены этим метафизическим страхом, паскалевским по происхождению. Тютчев прямо цитирует: «И ропщет мыслящий тростник» Это из Паскаля, у него есть такое известное утешение: человек слаб, как тростник, порыв ветра может его сломать, но этот тростник мыслит. И если вся вселенная на него обрушится, она не сможет отнять у него это преимущество. 

Но все-таки это не совсем утешает: да, ты мыслишь, но вселенная способна тебя раздавить. А более глубокое чувство Паскаль пережил втайне, и это стало известно из записки, зашитой в подкладке его камзола. Он пережил некий огонь, чувство внутреннего света. 

И вот я три месяца ворочал в голове одну фразу: если бесконечность есть, то меня нет, если я есть, то бесконечности нет. Вертел, вертел, пока не почувствовал, что действительно внутри меня есть что-то, что способно уравновесить бездну. Тут важны не идеи, а само это чувство, что в глубине сознания и сердца есть какая-то сила, не менее бесконечная, чем время и пространство. Чувство этой внутренней силы рождает метафизическое бесстрашие. Опираясь на него, можно вести себя смело и под огнем, и во многих ситуациях, требующих гражданского мужества. 

Эта внутренняя духовная бесконечность как-то родственна тому, что мы называем Богом, Святым Духом. Я вспомнил о ней возле поселка, на который сыпались бомбы, и «Хенкели» перестали меня страшить. Через две минуты я встал и пошел, куда нужно. И все. Я ночью мог брать интервью в передовой цепи. 

Журналистика переднего края 

— О чем вы писали в газету? 

— Охотнее всего — из боевого опыта. Эти статейки годились, заменяли недостаток воспитания молодых солдат. Иногда после прорыва укрепленной полосы в полку оставалось 10-15 активных штыков. Потом быстро приходило пополнение за счет выздоровевших раненых, мобилизованных мальчиков и стариков. Так что мои заметки им даже помогали. Не очень разговорчивые младшие лейтенанты вырезали их и отсылали домой. Иногда по моим заметкам потом ордена давали. Чтобы наградили, надо было, чтобы кто-то написал об этом. Причем в выражениях, соответствующих статуту ордена. 

— В своей судьбе вы не чувствовали селекции времени? 

— Очень сильную и избирательную отрицательную селекцию. Могли посадить не раз еще до войны, в 37-м. Мог погибнуть на войне тысячу раз, где по статистике на два ранения — одна смерть. Но вся штука в том, что это никогда не распределяется точно. В батальоне, где я служил, был командиром взвода Митька Барабулкин. Пехотный командир взвода — это смертник. Но Митька попадал на фронт, его сразу калечило и в госпиталь. И так вся война, восемь ранений. В 1944 году он был лейтенантом без единого ордена. А потом его перестало калечить. Он кончил войну в 1945-м старшим лейтенантом, командиром батальона, Героем Советского Союза. Кто знает войну, не удивится. То, что я пробился сквозь войну, тоже везение, как у Митьки. 

Период варнапрастха 

— Что вы читали после лагеря и войны? 

— Моя первая жена Ирина Игнатьевна Муравьева в блокнотах своих держала половину Серебряного века, наизусть знала тысячи строк. Ее сын Володя, знаменитый потом в книжном мире переводчик, друг и открыватель Венечки Ерофеева, с ней успешно состязался. Я с удовольствием присутствовал при этом. 

Вообще же в жизни и чтении я всегда отбирал то, что выстраивает душу и делает ее независимой от внешних условий, которые у меня были достаточно скудными. Я жил долгое время в комнате в семь квадратных метров между кухней и уборной и был счастлив в этой каморке. Потому что любил. 

— Какую роль в сегодняшней вашей жизни играет чтение? 

— Какое-то время чтение господствовало в моей жизни. В 60-е годы я работал в знаменитой библиотеке иностранной литературы у Рудомино, а в 70-е — в фундаментальной библиотеке общественных наук, затем преобразованной в ИНИОН, и очень много читал. Сейчас прочитано так много, что у меня на первом месте музыка. 

На семинаре, который мы ведем с женой, я говорил об иллюзии считать человека, окончившего десятилетку или институт зрелым, и зря аттестат об окончании школы у нас называется аттестатом зрелости. Это было верно лет сто назад. А сейчас человеку для того, чтобы быть в курсе насущных проблем, стоящих перед цивилизацией, нужно учиться всю жизнь. В некоторых культурах, например в Индии, не для всех, для брахманов, образование — пожизненное дело. У нас человек, выходя на пенсию, часто умирает от того, что ему делать нечего. А там у человека, выпустившего в жизнь взрослых сыновей, начинается самый напряженный период образования — варнапрастха. Он должен использовать покой и накопленный опыт для попытки создать из этого опыта целостный образ. Меня эта система образования возрастом в 2,5 тысячи лет стимулирует. Я вовсе не чувствую, что моя жизнь позади. Передо мной стоят проблемы века, и я стараюсь подойти к ним именно с точки зрения опыта воссоздания целого в быстро расчленяющемся мире, который подавляющее большинство людей не понимает. 

Я человек прошлого века 

— Вы скептически относитесь к прогрессу? Во второй половине 80-х, в одной из ваших статей я прочла хладнокровное: прогресс — всего лишь дифференциация. 

— Мы обожествили мощь науки, считаем величайшим прогрессом, что ей не ставится никаких препятствий, ни интеллектуальных, ни моральных. А она в своем быстром развитии создает крайние перекосы. Мне кажется, что наша цивилизация потеряла равновесие и находится в крайне опасном положении из-за темпов своего развития. При все большем ее усложнении она превращается в кучу прутиков, рассыпающихся в разные стороны. Чем больше дифференцируется общество, тем необходимее связать, восстановить его целостность, или — я пользуюсь метафорой Сент-Экзюпери — найти божественный узел. А если выражаться нарочно занудным языком науки — социальные интеграторы. 

— Какого рода эти интеграторы? Это какие-то идеи? Социальные институты? 

— Я был бы нахалом, если бы сказал, что все понимаю. Учтите, что я в чем-то человек прошлого века. Не вполне владею возможностями новых средств информации, Интернетом, например. Только очень остро чувствую потерю равновесия. Темпы нашего развития разрушают единство культуры. У развития есть некий оптимальный темп. Застой - это плохо. Но и стремительный темп разрывает связь между поколениями. Лишь при нормальном темпе новое находит себе экологическую нишу, форму, соответствующую гармонии целого. Мне кажется, ни современное телевидение, ни Интернет не нашли такую свою экологическую нишу и используются хищнически и разрушительно. Недаром ведь Карл Поппер, автор идеи «открытого общества», в последней своей статье в 1992 году писал: одного коммерческого телевидения достаточно, чтобы разрушить всю нашу культуру. 

— Так нынешние темпы развития... 

— ...порождают наглость молодого практика, который владеет несколькими счетными машинами и поэтому убежден, что незачем ему читать «Войну и мир», достаточно комиксов — и так все ясно. В результате такого перекоса возникает технически вооруженное и духовно скудоумное, варварское население. Не буду говорить о нашей стране, у нас масса болячек, мы сейчас, как Ленин когда-то говорил, страдаем и от капитализма и от его недостаточного развития. Но возьмем такую очень развитую во многих отношениях страну как Америка. И там чудовищная необразованность основной массы населения. 

Принципы, сорвавшиеся с цепи 

— Какие главные уроки мы должны взять из этого нашего прошлого века? 

— Все ужасы, которые мы с энтузиазмом проделали в XX веке, это ужасы сбесившихся идей и принципов. Не надо доводить принципы до абсолюта. Живое развитие истории невозможно без компромисса, сочетания логически несовместимых идей и принципов. Мне близка Англия, которая плюет на логику и сочетает аристократизм и демократию, суверенитет государя и суверенитет парламента. А ведь это все несовместимые вещи, из-за них лились реки крови. В Англии был великий бунт при Кромвеле, попытка последовательно провести принцип суверенитета парламента. Но потом англичанам не захотелось повторять. Сосуществование противоположных принципов оказалось устойчивее, чем последовательное проведение одного. Наоборот, во Франции последовательное проведение одного принципа — суверенитета народа — в конце концов привело к социальному хаосу и колоссальным для своего времени человеческим жертвам. Только мы их затмили в 1917 году. И вот этот путь проведения принципа до конца, а там хоть трава не расти, показал свою неплодотворность и губительность. Любой, вырвавшийся из связки с другими принцип, становится разрушительной силой. Максимилиан Волошин, например, называл доведенную до конца справедливость самой кровавой из добродетелей. 

Наша страна убедилась, что значит «принципиальная политика является единственной правильной политикой». История убедительно показала нам губительность всякого принципа, сорвавшегося с цепи. 

Пауза созерцания 

— Чему же следовать, если не принципам? 

— Митрополит Антоний Сурожский в своем выступлении в Париже в 1974 году дал очень интересную формулировку: христианин должен следовать не принципам, а божьему следу. Божий след пересекает все принципы: этические, правовые, философские и богословские. Надо укорениться в Боге и идти по божьему следу. 

В этом можно найти силу, объединяющую людей, разобщенных и отделенных друг от друга. 

Это немного другими словами называл Томас Мертон. Он говорил о пути созерцания. Я считаю, что должна быть восстановлена культура созерцания. 

Я впервые года два или три тому назад, выступая по приглашению друзей в одном из институтов Осло, решился заговорить о «паузе созерцания». Эта мысль пришла ко мне из постоянных разговоров, что мир крутится, как беличье колесо, и его нельзя остановить. Да, нельзя, но можно взять паузу созерцания. Один из моих друзей встает в пять часов утра и час созерцает интеллектуально свою жизнь, всматривается в задачу дня. Отпуск наедине с морем - пауза созерцания. Долгие годы мы в субботу или воскресенье уходили в Битцевский лесопарк на целый день, валили засохшую осину, раскладывали костер и сидели так у костра до глубокой темноты, уходили с фонариком. Когда костер догорал, обычно начинали читать стихи. Устроить паузу созерцания каждый может. Без этой паузы мы не можем охватить общество как целое. 

— А созерцанию можно научиться? 

— Томас Мертон писал, что научить созерцанию невозможно, как сделать человека ангелом. Но это не совсем так. Первые шаги можно сделать даже в детском саду. Ребенок чувствует целостность мира. Что дает глубину созерцания взрослому человеку? Прежде всего, внутренняя тишина. Созерцание это постоянная перекличка царствия внутри нас и царствия вне. Как говорил князь Мышкин: разве можно видеть дерево и не быть счастливым. 

— Серьезное чтение — тоже своего рода пауза созерцания? 

— Любое занятие, которое собирает и углубляет душу, относится к области созерцания. Чтение стихов — созерцание. И чтение хорошей прозы углубляет душу. 

— Вы верующий человек, вместе с женой ведете свой собственный философско-религиозный семинар? Ответы на какие вопросы вы ищете на нем? 

— Все великие религии сегодня стоят перед одним кризисом. Требуются новые слова для того, чтобы выразить старую истину: все абстрактные теории должны проверяться глубиной сердца. Даже если речь идет о социальной теории, о путях развития общества. 

— И экономические тоже? 

— Думаю, да. Когда экономическая теория включает в себя воспитанного в определенном духе американца и его поведение как некую постоянную величину, это одно, а если мы эту же теорию запустим в России — это другое. Сегодня не достаточно чисто экономических соображений. Экономические и социальные проблемы являются одновременно философскими, религиозными, педагогическими. А в школе сегодня отбрасываются в необязательную область все гуманитарное. В результате мы приобретем поколение, невежественное в духовной области, в области собственной и мировой истории, великой русской литературы. 

Личность вырастает из себя 

— С какого момента мы должны начать наследовать русскую культуру, сильно поврежденную в годы сбесившихся принципов? Какие культурные линии важно сегодня продолжать? И можно ли спроектировать новое культурное пространство? 

— Мне все разговоры о проектировании напоминают слова Николая Ивановича Бухарина: будем штамповать специалистов, как штампуют детали на машине. 

Вам моя жена показалась «человеком Серебряного века», а она дочь партийного начальника, большевика. А то, что вы в ней почувствовали, — не от родителей, а от острого чувства мучительного противоречия жизни, из которого она выходила благодаря глубокой внутренней работе. Недавно мы с ней отдыхали в Калининградской области и встретили там удивительно образованных и глубоких молодых наших читателей и почитателей. У них нет никаких особенных культурных корней, это дети строителей Калининграда. Но они выбились сквозь враждебную культуру. Я ведь тоже в молодости никакой другой философии кроме Маркса и Энгельса не знал. Я тоже пробивался сквозь свое время. Личность вырастает из себя. 

— Что вам больше всего помогло в жизни? 

— Прежде всего понимание, что от Бога ничего нельзя требовать. 

— Очень хочется... 

— Но это неправильно. У моей жены есть такие строки в стихах: «Все, что истинно надобно мне, то воистину сердцу возможно!» 

http://www.rokim.org.ua/church_science_art_medicine/church_science/personalitys_emergence_establishment/

Фото полотен Paul Cézanne (1839 - 1906) Википедия, awesome-art.biz, dnut, Andre G