Декабрьские протесты

О смысле массовых декабрьских гражданских митингов «Русский журнал» побеседовал с Артемием Магуном, одним из наиболее известных российских политических философов. 

 

Декабрьские протесты: взгляд политического философа

Русский журнал: В Вашей книге «Отрицательная революция» есть провокационный тезис. Вы пишете о том, что антикоммунистическая революция еще в определенном смысле продолжается, и мы еще можем дать ей финал, который нас больше устроит. Вы до сих пор так считаете? И как в этой связи вы могли бы оценить то оживление гражданской активности, которое мы наблюдаем последние недели? 

Артемий Магун: Когда я говорил о продолжении антисоветской революции, то я говорил именно о потенциале. Как раз одна из особенностей философского анализа заключается в том, что он позволяет в эмпирической действительности выявлять какие-то тенденции, которые спустились под землю, носят латентный, неявный характер. То есть, я это высказывание не мог доказать эмпирически. Я мог его доказать только исходя из исторической логики развития. И это было эмпирически недостоверное доказательство, то есть потенциал этой революции мог быть не реализован (по крайней мере, вне наших собственных усилий). 

Если же напомнить тот тезис, который Вы упомянули, то суть в следующем: поскольку антикоммунистическая революция была направлена не просто против социализма, а вообще против идеологии как таковой, соответственно, против публичности, против места власти, то довольно понятно, что она привела к долгие годы наблюдавшемуся перехлесту, уходу людей в частную жизнь, усилению ненависти по отношению к публичной сфере как таковой. И это выглядит как апатия, но в глубине этой апатии – сила отторжения и расторжения социальной связи. Это мощная подземная сила. И рано или поздно она переходит обратно из потенциального в «кинетическое» состояние. 

Те события, которые происходят сейчас – я видел, что общество беременно ими, хотя на тот момент, когда я писал, в начале 2000-х, политизация была на нуле, и в моду входило наигранное государственничество, национализм и Путин (последний – как фетиш пустоты публичного места). Но в то же время страна еще жила затухающей волной освободительной эйфории времен перестройки. Чудесная радость потребления, пересечения границ, переименования городов еще чувствовалась по контрасту с советским, и позволяла наслаждаться негативностью, этим руинированным состоянием общества, произведенным нереализованными до конца силами разоблачения, отказа и отчаяния. То есть в разрушении идеалов, цинизме еще чувствовалась радость свободы, в отказе от политики – поза вызова советской пропаганде. Как только практические последствия прошлого события стали забываться, его негативность снова выплеснулась наружу. 

Разумеется, я не мог «предсказать», что восстание (а мы имеем дело именно с восстанием, пусть пока мирно-гражданским) случится именно после выборов 2011 года. Я вообще-то надеялся, что оно произойдет раньше. И один из рецензентов моей первой книги (2008) в хамски-высокомерном тоне написал по поводу моих предсказаний грядущего возобновления революции, что «Магуну не удаются прогнозы, и вряд ли стоит всерьез воспринимать рассуждения автора о возможности радикального бунта со стороны охваченного апатией и меланхолией постсоветского политического субъекта». 

В 2000-е годы меланхолия интеллигенции в основном выражалась в филиппиках об обреченном и неправильном российском обществе, не вкусившем высоких идеалов гражданственности и т.д. Примером могут служить пропагандисты российского ничтожества Б. Дубин и Л. Гудков. В то же время, многие здравые наблюдатели – к примеру, Б. Кагарлицкий, Т. Ворожейкина, К. Клеман – отмечали относительную многочисленность общественных движений, растущих не из идеализированной гражданственности, а из конкретных феноменов фрустрации. Эти движения не были, конечно, критической массой для революции, но они были лакмусовой бумажкой, указывающей на внутреннее напряжение общества, свернувшегося как пружина или как ощетинившийся сердитый дикобраз – но готового распрямиться. 

РЖ: А как связаны нынешние выступления против фальсификации выборов и перестройка 1987 – 1991 годов? Ведь это было давно, и многие участники нынешних митингов тогда только-только родились! 

А.М.: В принципе, мы знаем еще из теории революций XIX века, что они имеют обыкновение повторяться. Маркс, в частности, писал, что история повторяется как фарс, но это он имел в виду как раз постреволюционный авторитаризм, подражающий Старому порядку. Однако он также писал, что за буржуазной революцией, с ее неизбежным термидором, следует пролетарская революция, с тенденцией к радикализации. У нас конечно сейчас не пролетарская революция. И вообще пока не революция. Но и у нас действует логика удвоения. 

Дело в том – об этом я опять же писал в «Отрицательной революции» – что перестройка была революцией в известном смысле бессознательной: участники твердили, что не хотят революции, хотят нормального развития – при этом осуществляя классические революционные меры, выводя на улицу миллионы и т.д. Даже можно сказать, что это была консервативная революция. Отсюда десятилетие господства консерватизма. Но неизбежно, чтобы бессознательная революционность вернулась; так сказать, стала из «в себе» – «для себя». Поэтому сегодня мы имеем перестройку «наоборот» – никто не обсуждает идеологию, но все обсуждают саму форму политизации и гражданственности (то, что в перестройку было на третьем месте после персоналий лидеров и рыночной экономики). 

Хотя, к сожалению, и сейчас от лидеров (24-го от Касьянова, например) можно услышать мантру 90-х – «только бы не революция». Это, да и вообще идеология большинства вождей Другой России, – попытка второй раз попытаться оседлать улицу на неолиберальных лозунгах «революции без революции». Надеюсь, что этот дискурс не пройдет сейчас, потому что большинству на этот раз ясно – нужны политические институты участия и самоуправления, а не просто «нормальная» парламентская демократия. 

Так что сегодня действительно второе издание перестройки. Посмотрим, удастся ли на этот раз понять и закрепить революционно-демократические политические формы, и тем самым дать полурожденному российскому государству настоящее конституционное основание. Думаю, что сегодня лишь начинается долгий трудный путь, и успех его зависит от того, будет ли найдена удачная форма гегемонии. 

РЖ: Ваш взгляд – именно взгляд политического философа, или Вы не видите в нем никакой специфики? Что для Вас политическая философия? 

А.М.: Политическая философия – это не умозрительная нирвана в башне из слоновой кости, а один из методов исследования социальной реальности: иной, чем тот, что предлагают ныне доминирующие позитивисты, а именно, рассматривающий любой факт с точки зрения его исторического происхождения, его целевых причин и открытых в нем перспектив, и его всемирно-исторической значимости (даже если изучается, скажем, отдельно взятый факт фальсификации на выборах – как бы выглядел мир, в котором такие фальсификации были бы основной нормой?). Философ как бы проводит дополнительное построение некоего мира (a world) на любом факте. 

Это такая оптика, для которой демократия – это власть народа (пусть народ и нельзя потрогать), свобода это трансформация и творчество (пусть творчество и нельзя потребовать от гражданина в юридическом порядке), и любые политические происшествия – верхушки многолетних айсбергов. И это не «нормативные» высказывания – они описывают форму самой действительности. Нормативными как раз являются высказывания политологов-позитивистов, типа «демократия требует ротации элит и разделения властей» – просто потому, что в Америке демократия организована именно так. Случайная связь в эмпиризме берется за меру и критерий сущности. Философ же стремится выявить сущностную связь. В случае демократии это, во-первых, революционный исток, во-вторых, опора на неопределимое, родовое единство народа, требующая регулярного переворачивания и перетряхивания общества, с целью его опять же родовой интеграции. 

РЖ: Что такое политическое? Где это политическое в современной России? Где оно сосредоточено? События на Болотной площади – это такой реванш публичности, реванш политического? 

А.М.: Есть много разных определений политического и многие из них тоже достаточно разумны. Мне кажется – и я провожу эту точку зрения в своей последней книге «Единство и Одиночество» -- что политическое, прежде всего, определяется тем, что люди объединяются вместе и вместе действуют. По умолчанию они обычно этого не делают. Люди, как говорил И. Кант, это существа социально-асоциальные, они объединятся, а потом пугаются этого объединения и отталкиваются (как дикобразы – добавил Шопенгауэр). Поэтому что-то должно произойти, чтобы они сформировали коллектив, какую-то общность. И эта общность, в аспекте ее единства, и называется политическим. Если это единство стабильно, то это может быть институция государства или корпорация какая-нибудь. Но в целом, политическое шире, чем государство или какая-то другая институция. Человек может занять политическую позицию или совершить какой-то политический жест вне институциональных рамок. Но это будет жест, обращенный к неопределенной общности публики, народа, и направленный отчасти на образование солидарности. 

Где оно «сосредоточено», я не знаю. Но я скажу следующее: как только любые общественные движения выходят на улицу, они занимаются политическим. Пусть при этом большая часть этих движений, особенно в России, чурается того, что они сами называют «политикой», старается не выходить на какие-то широкие лозунги, связанные с государством, властью и так далее. Но это не значит что хорошие движения – политические, а плохие – не политические. Движение на Болотной и проспекте Сахарова – политическое. Но то же движение националистов на Манежной площади – это тоже политическое движение. Более того, наша Дума или правительство тоже находятся в политическом месте и вынуждены постоянно говорить политическим языком, хотя они, конечно, сделают так, чтобы по возможности эту форму своей деятельности закамуфлировать. Философ выявляет эту скрытую форму, сформированную в учредительных событиях прошлого и несущую вирус событийного возобновления. 

РЖ: Если политическое это сфера единства, то чем оно обеспечивается? 

А.М.: Во-первых, событийным импульсом. Во-вторых, наличием консолидированного авангарда. Вопреки различного сорта анархистским теориям, распространенным сегодня в демократических движениях, я считаю, что цели преобразования и гражданской мобилизации невозможны без структур партийного и персонального лидерства. Лидер не может, конечно породить, учредить движение, он не должен быть его «представителем» – но нужен мотор, или «субъект верности событию» (по Бадью). В недавнем прекрасном исследовании Карин Клеман, «От обывателя к активисту», показана уникальная роль личности лидера для российских общественных движений. Конечно, это всегда рискованная ставка, и она не отменяет, а предполагает структуры самоуправления, но кто-то должен заводить людей, ломать сопротивление элит и собственные идеи, в диалоге с низовыми объединениями граждан. Так что наша ставка сегодня – не тотальное ограничение полномочий президента, а прежде всего смена этого президента (а также губернаторов, мэров и т.д.). При условии, конечно, жесткого ограничения срока лидерства, для исключения появления монархии, то есть переключения вектора власти с восходящего на нисходящий. 

РЖ :То есть вы, наверное, очень критически относитесь к теориям типа Хардта и Негри о том, что будущее за множествами, за толпами, у которых нет институционализации, у которых нет лидеров? 

А.М.: Я отношусь к таким теориям двойственно. Скажем, за Негри и Хардтом стоит большая традиция итальянской постмарксистской, марксистско-анархистской мысли. Они очень многое правильно замечают. Я, например, разделяю какие-то их ценности, связанные с большей демократизацией, с тем, что люди органически могут самоорганизовываться. Это прекрасно. 

Но какой вывод делать отсюда? Что это все само собой перерастет в какую-то всемирную демократию и, более того, что это будет демократия, которая отвергнет всю метафизическую традицию и будет опираться не на единство, а на множество? То есть это надо понимать так, что как только ты имеешь какую-то группу, из нее сразу выделяется другая группа, та раскалывается, и мы ни в какой момент не можем сказать, что это одна группа, их всегда много, и что вот это и будет формой организации человечества. То есть получается динамика, постоянный хаос. Вообще-то, это тоже метафизическая утопия, только наоборот. 

У меня есть два аргумента против такой позиции – философский и эмпирический. Философский аргумент заключается в том, что понятие множества полностью определено понятием единого. Если перевернуть Парменида и сказать, что главное не единство, а множество, то это означает, что мы ровно никуда не ушли от Парменида и Платона, которые это множество отрицали. Все равно мы будем иметь вот эту положенность единого, когда оно где-то есть, но теперь мы его избегаем. Если мы действительно движемся куда-то вперед, то не лучше ли искать какой-то синтез? 

Эмпирический аргумент заключается в следующем: люди же должны как-то объединиться, будь они хоть трижды анархисты, будь они во множестве. Но множество – это когда кого-то много. То есть, тем самым мы воображаем себе какую-то группу. Если людям объявляют, что они больше не должны быть едиными, то тогда вовсе не множества торжествуют, а центробежные силы. Все распадается. К чему эта реальность приведет? К тому, что общество разбивается на какие-то клочки. И с этим связан очень неприятный процесс. Например, политически таким обществом будет управлять тиран. А как еще может существовать общество, которое расколото на множество? 

Я пытаюсь решать данную проблему через понятие одиночества. Одиночество, как мне кажется, предпочтительнее множества. Потому что одиночество – это единство, но взятое в негативной форме. Соответственно, одиночество может быть разделенным, что и происходит. 

Итак, главная задача, которую ставит сегодняшнее народное движение – это обретение общественной солидарности, вопреки политике властей, направленной (сознательно или нет) на ее последовательное разрушение. Это пока солидарность образованного класса – но для нас важно найти такую формулу, которая была бы открыта для всех, «гегемонна». Эта формула двояка – во-первых, возмущение против отчужденной (опять) от общества власти, во-вторых, лозунг истинного самоуправления на всех уровнях. 

Именно подобная реконструкция солидарности может быть нашим ответом националистам, которые ведь тоже ее ставят, но дают на нее «суверенный», то есть отчаивающий, ответ: солидарность без чужаков. Леволиберальный блок должен ответить на это процедурами включающей солидарности. 

РЖ: Как вы относитесь к теориям, согласно которым мы живем в эру постполитики, то есть, там, где должна быть политика, там уже симулякр политики или еще что-то в этом роде. 

А.М.: Я думаю, такие теории возникают в промежутке между политическими событиями, обнаруживающими действительные антагонизмы и требующими действительно решающего выбора на десятилетия. Какой смысл о них говорить сегодня, когда десятки тысяч столичных жителей находятся на площади, в ущерб своим карьерам и кошелькам, преодолев риск показаться смешными? 

РЖ: Борис Капустин в своей последней статье на «Русском журнале» утверждает, что демократия в условиях капитализма возможна только в той степени, в какой массы оказываются способны к организованному сопротивлению. Демократия – это та уступка, на которую идет класс капиталистов для того, чтобы успокоить низы. Разделяете ли вы этот тезис и как вы оцениваете способность современных низов к сопротивлению? 

А.М.: Я не совсем согласен с этой теорией, общепринятой в позитивной политической науке сегодня. То есть, Борис Капустин отчасти прав, когда говорит: низовая демократия возможна только в момент революции, а все остальное время править будет какой-то истеблишмент. Это хорошее приближение эмпирических фактов. Но, как уже сказано, философы как раз должны отслеживать не голую эмпирию, а те принципы, те основания легитимности, на которых эта эмпирия базируется. 

Современное государство называется демократическим и возводит себя к собственному основанию в революции. Мы можем говорить, что это просто цинизм, что на самом деле правит элита. Ну, хорошо, но если мы объявим по телевизору, скажем, что всем правит элита, и никакой демократии нет, то эти элиты тут же падут. Потому что мы не в XVII веке живем, а в XX. Легитимность сегодня другая, а это не шутки. В этом смысле нынешние митинги показывают, что конституция России и название демократии, при всем цинизме, имели определенный смысл. 

Поэтому тут мне ближе политическая теория Алена Бадью, которая тоже имеет вполне конкретный эмпирический смысл. Элиты не могут все время находиться у власти, то есть должны быть какие-то моменты слома системы, ее разрывы. Когда это происходит, то данный разрыв имеет дальше какой-то след. То есть, демократия это не момент времени, а некое движение. И Бадью правильно представляет это как событие-основание и дальше верность ему. 

То есть, во времени возникает какая-то длительность. Так устроена Конституция правовая, и так устроена жизнь. Бадью совершенно верно говорит: в жизни каждого человека есть любовь. Вот ты влюбился в человека. Может, ты с ним, условно говоря, просто переспал и разошелся. А, может, у вас возникли какие-то отношения. И если они возникли, то, естественно, как и в государстве, вы не испытываете безумной страсти друг к другу 24 часа в сутки, вы, наверное, занимаетесь каким-то бытом, ссоритесь и так далее. На чем это основывается? Это основывается только на памяти и верности какому-то событию, которое время от времени оглушительно возвращается. Вот так же и с политикой. Так по Бадью, и по этому вопросу я с ним согласен. 

РЖ: Но проблема в том, что современная демократия, по крайней мере, в некоторых описаниях, становится постдемократией в том смысле, что буква демократии, процедура демократии соблюдена, а дух демократии нарушен. 

А.М.: Возьму тот же пример любовных отношений. Есть, скажем, семья, а потом вдруг супруги понимают, что их любовная лодка разбилась о быт. И тогда они либо разводятся, либо живут вместе дальше, но какой-то очень унылой жизнью. Бывает так? Бывает. Можем ли мы к этому процессу свести жизнь семьи? Нет. Потому что идея и сама возможность семьи заключается в обратном. Точно так же и государство. 

Сегодня, действительно, демократия как режим по всему миру находится в кризисе. В частности, из-за совершенно конкретных событий – победы неолиберальной идеологии и, соответственно, той группы людей, которая за ней стоит. Отсюда размывание демократических ценностей – и в доминирующей идеологии, и особенно в элитах. Ну и более фундаментальный момент – элементы демократии в странах Запада не ведут ни к какой демократии в глобальном смысле – напротив, США ведет себя в международной политике ровно так, как запрещает странам вести себя в политике внутренней (Ирак, Афганистан, Ливия и т.д.). И это бумерангом сказывается на демократии в самих США. 

Сегодня данный кризис выражается в каком-то странном процессе: настоящая демократия характеризуется только тем, что все бунтуют против нее же самой. Люди выходят на улицы и бунтуют против государства, а потом государство (Америка, Франция) говорит: смотрите, какие мы демократы, против нас бунтуют. Это странная модель, но я думаю, она недолговечна. Но все-таки это лучше, чем ничего. 

РЖ: В России происходит все примерно так, как вы описываете – люди бунтуют против сбоев «демокоратии», а государство говорит – вот, смотрите какие мы демократы: позволяем людям бунтовать. Но эта ситуация патологична. Она же должна к чему-то привести. Что дальше будет? Прямая демократия? 

А.М.: Я думаю, из этой ситуации есть несколько выходов. Да, безусловно, слом этой системы может привести к новому демократическому моменту. Левая теория единодушна в том, что нужна настоящая прямая демократия, нужны советы, как территориальные, так и производственные. Это очевидные вещи. И то, что нужно делать сегодня, чего нужно требовать в России, если не хотим, чтобы власть опять слилась с частной собственностью, а люди смотрели друг на друга исподлобья. Сильные муниципалитеты с широкими полномочиями, советы трудовых коллективов, поддерживаемые законодательно, Законодательное собрание как совет местных и трудовых советов. Все это не исключает, а предполагает наличие сильной центральной власти, при условии, что эта власть имеет интерес к демократии, ставит ее в качестве самоцели (а не как инструмента увеличения ВВП и т.д.). 

С другой стороны, проблема с демократией еще и в том, что происходит кризис национальных государств, для которых демократия и была разработана. Если у нас сегодня все более высокая степень интеграции, глобализации и так далее, то тогда понятно, что демократия терпит кризис. 

РЖ: А значит… 

А.М.: А значит, демократия должна стать интернациональной, мировой. Все протестные движения 2011 года должны собраться и выработать общую политику. Это сложно институционализировать, но, видимо, другого пути нет. Иначе на глобальном уровне интернационализацию будет проводить какая-то имперская структура, которая откажется от демократии и заявит, что отныне всем правят эксперты, бюрократия, а все остальные – это управляемые множественные группы. Кстати, против Негри и Хардта можно сказать, что множества могут прекрасно существовать именно при империи. 

Возможна ли такая империя с множествами? Да, наверное. США вполне могут претендовать на роль метрополии. Но какие будут основания у этой империи? Ей тогда нужно что-то придумывать. Какой-то новый марксизм-ленинизм, какую-то теорию, которая бы показывала, что эта империя все-таки опирается на волю масс или на харизму какую-то выдающегося лидера. Но это, мне кажется, менее вероятно. Поэтому, я думаю, без демократической легитимизации глобальная стабильность едва ли возможна. 

Так что в реальности, скорее всего, будут какие-то компромиссы между имперской и демократической формой. А форма суверенного государства действительно, будет постепенно преодолеваться. 

РЖ: Как это все накладывается на те процессы трансформации, которая происходит с современным капитализмом? То есть, все большее доминирование финансов, вынос производства на периферию, в Китай, дефрагментация рабочего класса, превращение людей фактически в работников сферы услуг… 

А.М.: Капитализм, если широко смотреть, это часть все той же проблемы. Демократия плюс капитализм – это ведь компромисс, монстр, слепленный из двух достаточно противоречивых вещей. То есть, демократия, по идее, отрицает капитализм, так как последний основан на эксплуатации рабочей силы. Со своей стороны чистый капитализм, конечно, также предпочел бы обойтись без демократии. Достаточно было бы просто личной свободы, но без права голоса (Чили, Сингапур, Китай…). 

Но по ряду причин эти логики как-то столкнулись, завязались друг с другом и получилась капиталистическая демократия, то есть не полная демократия и не полный капитализм, поскольку, как только демократия торжествует, то сразу начинаются социальные ограничения капитализма. Собственно, в XIX веке так и произошло, когда два начала столкнулись. Сейчас происходит следующее: то противоречие, которое в XIX веке так и не было разрешено, постепенно оказалось перенесено на геополитику и геоэкономику. 

Капитализм, который работал по линии эксплуатации пролетариата в Англии или в Германии, теперь работает по линии эксплуатации пролетариата на Юге. То есть в этом смысле ничего особо не поменялось. Поменялось просто географическое распределение и механизм. 

Соответственно, здесь снова встает вопрос о демократии. Но на этот раз мы говорим о демократии уже не в рамках государства, а в рамках мира. Странно, что у вас демократия, а у меня рабство. Америка везде строит демократию, но почему-то она строит демократию именно в рамках отдельных государств, но не в рамках отношений с самой Америкой. Это неубедительно. Поэтому, конечно, должно возникнуть демократическое давление с юга на север. По версии Негри и Хардта ровно это и происходит, и поэтому скоро возникнет демократия множеств. Но все, конечно, гораздо сложнее. Для того, чтобы чему-то сопротивляться, нужно быть единым. 

Путин, как Вы знаете, объявил, что нас «покачивают», и что митинги организованы врагами с Запада. Эмпирически это полная ерунда, конечно. Но за этим стоит серьезный аргумент: потенциальная цветная революция может ослабить Россию, как (якобы) центр сопротивления господству Америки. Получается парадокс: борясь за равенство в мировом масштабе, Россия и Китай строят авторитарные режимы. Это парадокс, из которого нет простого выхода в сторону принятия условий «демократии» американского образца. Куда кроме Западной Европы им удавалось его экспортировать? 

Сегодня для нас победа демократии должна означать не выбор просто «правого» (!) неолиберального пути, а создание своей народной власти, опирающейся на диалог с обществом и уважающей его нежелание еще одного круга «затягивания поясов», форсированной эксплуатации труда и т.д. Если мы всерьез говорим о демократии, нам надо смириться, на время, с известным консерватизмом и инертностью ценностей российского общества. Способ преодолеть их – только через демократическую вовлеченность большинства, и через международную интеграцию демократических движений. 

РЖ: То есть, вы борьбу за демократию связываете все-таки с борьбой за мировую демократию? 

А.М.: Я говорю, что это объективная тенденция, при которой она действительно возможна. 

РЖ: А что вы думаете по поводу «суверенной демократии» и вообще по поводу суверенитета, на котором все время акцентируется внимание в российской внутренней и внешней политике? 

А.М.: Один из призывов современной политической философии – в частности, именно этому посвящена моя последняя книга «Единство и одиночество» – заключается в том, чтобы не обманываться, будто бы суверенный субъект – это естественное, натурально существующее явление. Отнюдь – это результат распада общества или сил, которые направлены на его распад. Это так, даже когда мы имеем дело с целым государством. 

Приведу в пример Россию: как вы правильно говорите, наши лидеры очень настаивают на суверенитете. Что это, по сути дела, означает? Это означает: не трогайте меня, все хотят меня обидеть, я сам с усами. Это немного детская логика, но понятно, что она направлена на других. То есть, суверенитет под видом самодостаточности, на самом деле, является разговором с другими людьми, от которых ты хочешь отгородиться. Можно даже сказать, что суверенитет в наше время следует из какого-то отчаяния. Загнанный в угол человек или субъект, который представляет множество людей, заявляет, что он суверенен. И суверенитет государства отражает, репрезентирует суверенное отчаяние его атомизированных граждан. 

РЖ: То есть акцент на суверенитете, в конечном счете, кончается агонией? Наша «суверенная демократия» тому пример? 

А.М.: Да. И собственно, не только Путин в этом виноват. Это вообще не очень симпатичная сторона Нового времени. Если мы посмотрим на XVII век, когда уже были заложены все основные моменты нововременной метафизической структуры, если мы возьмем Декарта, Гоббса, Паскаля, Расина: если мы возьмем самых великих и замечательных авторов, то мы увидим, что они пишут о тревоге, депрессии, одиночестве вот этого самого суверенного человека, но в то же время они (ну, кроме Паскаля) делают из этого вывод – именно поэтому и надо быть суверенным. Вывод-то, конечно, хороший, но за ним стоит какое-то странное отчаяние. 

Моя задача и задача философии – на этом не останавливаться. Позитивный пафос заключается в том, что когда мы замечаем это одиночество, то замечаем и глубоко общественную, общительную структуру нашего положения, мы замечаем то, что, пусть негативно, но все же мы определяем себя через других людей, тесно связанных с другими людьми. Мы определяем себя через них даже в том смысле, что мы от них отгораживаемся. На этом фундаменте можно попытаться выстроить какое-то сообщество, какую-то новую всеобщую ценность, вытекающую из того факта, что общество сегодня находится в каком-то состоянии полураспада. 

Коллективное одиночество, а не слияние в новую безголовую гидру – это политическое состояние для нашего времени. Думаю, оно может лечь в основу новой солидарности – что мы и видим на наших митингах, например, где в больших количествах бродят какие-то фланеры! Но их объединяет сила негативности протеста, раскрепощает алиби одиночки, растворившегося в толпе, мобилизует светский ритуал массового действа, скрепляемый веселыми заклинаниями лозунгов и игровыми формами фейсбука - еще одной, кстати, формы общения одиночек! 

РЖ: Вы говорите об агонии суверенитета и стремлении к мировой демократии, но современная система производит впечатление настолько слаженного механизма: симбиоз США и Китая. Россия тоже прекрасно встроена в эту систему перегонки капитала туда-сюда. Поэтому я не могу помыслить, где может возникнуть субъект, который будет реально иметь силы бороться за какую-то мировую демократию. То есть, настолько все элиты интегрированы, что трудно себе даже представить такое. 

А.М.: Вы преувеличиваете степень стабильности системы. Наоборот, если вы послушаете экономистов, так они чуть ли не в барабаны бьют. Скоро Китай перестанет финансировать Америку. Китай ведь покупает сам собственные товары за собственные деньги и за счет этого Америка и держится. Стабильность держится на власти Америки, традиционной и военной. 

Это все может в одночасье рухнуть. Я не хочу ничего прогнозировать, но говорить о стабильности, учитывая ту концептуальную нестабильность, о которой я уже сказал, для меня, как для философа, очень странно. Режим, построенный на реалиях XVII века (Вестфальская система), проецируется сегодня на несоизмеримо более сложную реальность, в которой существуют новые линии единства, новые линии интеграции. Это должно рухнуть. Но не в том смысле, что наступит конец света и мировое государство, просто неизбежно будут возникать новые политические формы. И мы сегодня в России, в самом лучшем положении, чтобы изобретать новые политические игры - новые машины солидарности. 

Артемий Магун - профессор демократической теории Европейского Университета в Санкт-Петербурге. Декан факультета политических наук и социологии. Автор книг: «Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта» (2008), «Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени» (2011). 

Беседовал Дмитрий Узланер 

Фото: Ilya Ponomarev, Татьяна Ершова, www.dni.ru, Artur Rusto, Raul Raymond Legaspi Sauter, Павел Чекчеев, Igor Mazharov, Igor Oliferovsky, Елена, Вася Хехе, astera, Светлана Гойхман, pavel fadeev, ira ira, Igor Kozachuk, Mikhail Sazonov, Sergey Popov